Ключи счастья. Том 1 - Страница 108

108

Я часто думала: что, если бы свершилось чудо, и ты из золоченой рами вышел бы в жизнь? И, смеясь, вошел бы в эту комнату? И, смеясь, обнял бы меня. Опять живой, жестокий и непостоянный, как все, что живет. Была бы я счастлива?

Нет! Что-то враждебное и темное поднимается и сейчас в моем сердце при одной этой мысли. Предчувствие обиды? Предчувствие разочарования? Нет! Я никогда не сказала бы тебе про свою любовь! Никогда не поцеловала бы твои прекрасные уста. Они лгали бы, как лгут другие. Как лгала и я другим. Ты не понял бы моей высокой любви. Ты втоптал бы мою душу в придорожную пиль. Так делают живые. Так делала я.

И в эту ночь, Лоренцо, я даю тебе великую клятву: молчаливо замкнувшись в себе, закрыв глаза на жизнь, буду прислушиваться к тайному росту моей новой души. Буду ждать терпеливо, когда вырастут у нее крылья. Буду с благоговением ждать их первого божественного трепета. О, я верю, что этот день недалек! И эту обновленную, чистую, прекрасную душу я не отдам любви!

Сейчас приду к тебе проститься. Сейчас повторю тебе мою клятву.

Твоя безумная Маня.

В последнюю ночь в Венеции, где я хороню мое прошлое. И начинаю новую жизнь!

Штейнбах не спит. Он читает в кресле и ждет. Он гасит свечу.

Вдруг где-то отворяется дверь. Чуть слышно.

Он ждет, напряженно вслушиваясь. Затем выходит в коридор.

На повороте уже мелькает слабый свет. Белый фланелевый капотик, волна распущенных волос. Она его не видит.

Он крадется за нею. Прячется в тени, сгибаясь за уступами лестницы, где сгустился мрак. Выжидает за углом и быстро скользит под защиту тяжелых портьер.

Маня идет твердо, легко, как человек, знающий, что ему нужно.

Вот и картинная галерея. Штейнбах притаился в складках портьеры. Сердце стукнуло. Он понял.

Маня идет все тише. Подходит к портрету. И поднимает свечу.

Штейнбах не видит ее лица, только одну ускользающую линию профиля. Но все красноречиво в этой позе: подавшееся вперед тело, высоко поднятая рука, линия сжатых плеч, запрокинутая головка. Застывший порыв. И наверно, наверно — полуоткрытые губы. И жадный, знакомый, зовущий взгляд.

Вдруг она ставит свечу на пол. Вдоль стены безмолвно дремлют тяжелые табуреты, обитые блеклым Мелком. Маня придвигает один из них. Взявшись Руками за тускло поблескивающую раму, она долго-долго глядит в надменные глаза.

— Милый Лоренцо! — шепчет она.

Странно гаснет звук ее голоса в пустоте зала. Она оглядывается с испугом, всматривается в лица портретов. За нею следят насмешливые или сердитые глаза.

Все равно! Она должна проститься. Должна сказать все.

— Я открою тебе мою тайну, — говорит она чуть слышно. И сама прислушивается невольно к дрогнувши тишине.

— Я любила только раз… Да, только раз в жизни, — повторяет она горячим звуком. И под высокими темными сводами голос ее дрожит, как натянутая струна. — Это была картина, как и ты. Далекая и прекрасная мечта… Все остальное было ошибкой. Ангел и ты! И больше никого! — говорит она страстно.

— Кого? — спрашивает проснувшееся эхо.

— Никого!!! — повторяет она торжественно и со странным выражением угрозы.

Она молчит, закинув назад голову. Гордые губы улыбаются с презрением из золоченой рамы.

— Прощай, — говорит она мягко и грустно, — прощай! Я никогда не увижу тебя. Ты моя последняя греза. Но сказка кончилась, Лоренцо. Я должна жить…

Голос ее жалобно срывается, точно лопнула струна. Она прижалась лицом к полотну. И Штейнбах чувствует, что она плачет… О чем?..

Если б иметь мужество кинуться к ней! Прижать ее к груди. Сказать правду. Нет! Он не смеет подойти. Теперь не смеет. Что скажет он ей в свое оправдание? А если он и найдет сейчас эти сильные слова, эти великие мысли, что брошены Яном в его книге и что с тех пор зреют в его собственной душе, неоформленные пока, — поймет ли она их теперь? Не покажется ли ей в эти минуты кощунством то, что потом должно лечь краеугольным камнем в новом ее миропонимании?

«Стихийная сила страдания! Ты — вихрь, разбивающий оковы души. Ты — освобождение, о котором грезил Ян. Вот он, первый шаг на высокую башню! И не мне удержать тебя на дрожащих ступенях».

Она устала плакать. Она озябла. Ее плечи трепещут. Порыв прошел. Экстаз исчез.

С глубоким вздохом поднимает она голову. Ее руки крепко обхватили раму. Долгим поцелуем она приникает к устам мертвого.

«Кто в его лице? Кто? Я? Или Нелидов?..»

Она идет назад разбитая, бессильная, еле держась на ногах… Свеча колеблется в ее руке.

Но это ничего. Пусть! Пусть! Разве не идет она на высокую башню, где каждый шаг залит слезами? Но зато каждый шаг ведет к свободе.

Проходя мимо портьеры, она почти касается Штейнбаха. Но сознание ее далеко.

На пороге она оглядывается. Ищет глаза портрета.

Напрасно. Все утонуло во мраке.

Штейнбах выходит из своей засады только, когда наверху с тихим пением замыкается дверь.

Он идет к портрету. Невольно озирается. Потом решительным прыжком становится на табурет.

Спичка вспыхивает. Бледное лицо из золоченой рамы улыбается с презрением.

Они глядят друг другу в глаза.

Он жадно ищет сходства. Не это ли неумирающее прошлое целовала она сейчас в его лице? Не эти ли воспоминания любит она и сейчас? Не свою ли жгучую женскую обиду оплакивала она здесь такими жаркими слезами?

Спичка гаснет.

Он медленно крадется назад. Он не нашел сходства с Нелидовым. У него нет ключа к загадке.

Сон бежит. В окно глядит заря. В ушах звучат жестокие слова: «Ангел и ты! Все остальное было ошибкой…»

108