Ключи счастья. Том 1 - Страница 130

К оглавлению

130

— Н-нет. Можно послать сейчас в магазин.

— Но сумеешь ли ты сыграть? Переложено ли это для рояля? Ах, Марк, если это мне нынче не удастся… Ты звонил ей?

— Да, не волнуйся.

Он садится на ковер у ее ног. И, обняв ее, прижимается головой к ее груди. Она остается недвижной.

— Я все-таки не знаю до сих пор, что хочешь ты рассказать своей пляской.

— Историю моей души. А… ты удивлен?

Она обнимает его рукою, как будто рядом с нею брат или товарищ.

— Не знаю, что поймет в этом Иза? И поймет ли она вообще. Но ты должен знать. Твоя музыка создает мир. Это будет история моей души.

— Любви?

Она отодвигается и внимательно смотрит в его насторожившиеся глаза.

— Нет. Почему именно любви? Разве без нее уже ничего нет в жизни?

«О, как много в этой фразе! Прощай Маня-девочка! Ты уже не вернешься».

— Моя пляска нынче — это то, что было. И то, что будет.

Он с отчаянием прижимается лицом к ее груди. Безумное желание растет в его душе. Стоило прикоснуться к этому телу, как стихийная страсть начинает туманить сознание. Он крепко, больно обнимает Маню.

Но рука ее ласково падает на его лицо. Так доверчиво и нежно. И она говорит трепетным голосом, горячим и страстным, каким говорят слова любви:

— Я мечтаю изобразить в жестах и мимике все, что пережила. Мою любовь к жизни и жажду счастья, мою любовь к Любви. Ты понял? Потом…

«Неужели это та, которая была бессильна перед моей лаской?..»

— Потом смерть. Это самое трудное, Марк. Не знаю, найду ли я жесты, прекрасные и скорбные? Будут ли они трагичны?

«Какой броней одета она? Где ее чувственность, порабощавшая ее всецело? В чем ее сила теперь? И во мне холодеет желание».

— Я думаю, что только трагические сюжеты надо брать, чтобы поднять танец на ту высоту, на какой он был в древности. Это было частью религии. Толпа опошлила его. Из религии сделала развлечение. Но я хочу служить новой религии!

«Она сильнее меня. Ее душа горит. Но не для меня. Я не могу бороться с холодом, которым веет от нее».

Она вдруг оборачивается и кладет ему обе руки на плечи.

— И вот вчера, когда мы сидели тут вместе, я вдруг почувствовала в себе такую силу, такой трепет, так много образов поднялось… Я вдруг словно проснулась, когда ты поцеловал меня… О Марк! Я поняла, что значит вдохновение!

Она глядит в его зрачки. Глаза ее опять большие и таинственные. Потом тихонько наклоняется и целует его в лоб.

— Я люблю тебя, Марк, — говорит она… И это звучит, как молитва.

Обессиленный, уничтоженный, подавленный, он закрывает глаза.

Все ясно теперь. В один миг очами своей страдающей души он как бы видит все будущее их любви. Она будет брать его в редкие минуты душевного подъема. Его страсть будет той музыкой, без которой она не сможет создать своих образов. Потом он останется в тени. Она вернется к искусству.

Откажется ли она от нового увлечения? О нет! К этому он должен быть готов! Все, что обогатит ее душу, все, что расцветит ее творчество, должно быть дорого ему.

Никаких договоров. Никаких клятв. Он будет ждать. Вернется ли она?

— О Марк! Сумею ли я выразить то, что родилось во мне? Сумею ли я захватить тебя и ее? Есть ли у меня талант?

В салоне креолки мебель и шторы золотистого шелка. Свет электрической лампы на высокой подставке скрадывается огромным палевым абажуром с блестящей бахромой. Светлый ковер покрывает всю комнату. В камине огонь. В углу дремлет пианино.

Иза входит, экспансивная, шумная, протягивая Штейнбаху обе руки. Она кричит на собак. Толкает их ногой и приглашает гостей садиться. Зорко щурится на Маню, оглядывает ее с ног до головы взглядом оценщика. И потом приветствует ее с любезностью королевы, как бы подчеркивая разницу между знаменитостью и простой смертной.

Она говорит по-французски, быстро, с акцентом, странно и неприятно картавя. Разговаривая со Штейнбахом, улыбается Мане. Зубы у нее хороши, и улыбка приятна.

Глазами художника, с захватывающим интересом Маня изучает лицо этой женщины, в руках которой ключи к ее счастью.

Лицо сложной натуры, с низменными инстинктами и сильными страстями, но поразительно красноречивое и действительно трагическое. Оно передам ревность, отчаяние, ненависть, лесть, пламенную молитву к мстительному богу, раскаяние, ужас. Он передаст любовь, бурную и стихийную, все, что живет в ее душе.

Но что знает она о любви поэтической и далекой? О любви к портрету, к образу, родившемуся в утренних грезах? Что знает она о тишине в горах тишине в сердце? Об экстазе, который зажигает слезы в груди и ведет человека к подвигу?

— Не хотите ли начать? — Иза указывает на пианино.

— Oh, madame. В другой раз. Я прошу извинения. Я слишком… подавлена впечатлениями.

«Что это значит? Уж не передумала ли она?..» — говорят черные глаза хозяйки. И алчный огонек загорается в них.

Опустив голову и разглаживая складки юбки на коленях, Маня холодно говорит Штейнбаху по-русски:

— Я никогда не смогу танцевать в такой обстановке, среди собак и попугаев. Объясни ей это. Пригласи ее к себе завтра. Пусть она назначит час!

Штейнбах с секунду думает. Потом, не изменяя ни одного слова, передает артистке, что сказала Маня.

Лица обеих женщин вспыхивают румянцем. Их глаза встречаются.

«Так вот ты какая!..» — как бы говорит растерянное лицо Изы.

И сдвинутые брови Мани как бы отвечают: «Я не хочу быть другой».

— Но постойте. Я подумаю. Я никуда почти не выезжаю. Впрочем, днем…

— …Я могу работать только вечером, — твердо говорит Маня. — Днем моя душа тускла. Как артистка, вы это поймете. И если бы вы согласились…

130