Ключи счастья. Том 1 - Страница 87

К оглавлению

87

Он берет Штейнбаха за пуговицу пальто и отводит в сторону.

— Вам известно, что она…

— Да, да… — перебивает Штейнбах. И веки его дергаются.

— Это очень осложняет дело. Но мы надеемся. Вот что скажет эта ночь…

— Она без памяти?

— Почти… Трудно.

— Очень страдает?

Не дожидаясь ответа, Штейнбах прячет лицо в руках. И садится тут же, на первый стул.

— Не падайте духом, дорогой мой! Она еще так молода… Но выпей она немного меньше… Ее спасет эта доза… Это бывает… Завтра, в час вернусь. Если будет хуже ночью, телефонируйте. Кстати… вы не знаете, где она достала яд?

Рассвет застает их в тех же позах. В том же мучительном ожидании. Никто не ложился.

Пальто и шапки мужчин валяются на креслах и стульях. Никто их не убирает. Никто не замечает беспорядка. Хозяйка видит шапку мужа на столе, Долго смотрит на нее. Берет в руки. И опять со вздохом кладет под лампу.

Боже, какая бесконечная ночь!

Окна стали серыми.

В шесть утра Петр Сергеевич выходит оттуда. Вздох проносится по комнате. Глаза горят, устремленные на его лицо.

Он совсем зеленый. Шатается. Не замечает людей. Он падает в кресло у окна. Рыдает истерически, как женщина.

Все переглянулись. Холодом повеяло в души.

Пусть плачет! Ему будет легче. Он убежал, чтоб плакать здесь.

И все замирают на своих местах. Недопитые стаканы стынут. Страшно даже ложечкой звякнуть.

И в этой подавленной тишине так громко, так страшно звучат жалкие рыдания мужчины.

Глубокая, томительная тишина. И там, за дверью, где собрались все, кто любит умирающую, стоит то же жуткое молчание. Ловят звуки. Ловят вздохи. Днем все надеялись. А ночь несет предчувствия и угрозы. И ярко зажженный во всех комнатах свет не может одолеть ужаса, который вполз в душу. И, как червь, высовывает из тайников ее свою отвратительную голову.

Все молчат. Так долго и напряженно молчат, что тишина начинает петь и звенеть в ушах. Закипает какой-то странной, неуловимой жизнью.

И вдруг явственно раздается голос. Далекий, слабый, бесстрастный:

— Марк… Марк… Марк…

Все встрепенулись. Все выпрямились. Большими глазами глядят друг на друга оба доктора. Потом склоняются над постелью.

Маня недвижна.

Кто это сказал? Она? Кого она звала? Чье имя? Во сне? В бреду?

И в гостиной слышали этот голос. Но поняли еще меньше. И только замерли все, объятые ужасом.

Проходит полчаса. Больше? Меньше?

Ноги и руки затекли в непривычных позах. Звенит кровь, бьющая в виски. Дыханье задерживается невольно.

И вдруг опять…

— Марк… Марк… Марк…

Голос из другого мира. Все такой же далекий и слабый. Но отчетливо реальный, с неподдельным на этот раз акцентом жизненной тоски.

Пот выступает на висках Петра Сергеевича. Маня недвижна. Глаза ее закрыты.

— Кто это Марк? — спрашивает он Соню, еле двигая губами. — Она зовет Марка…

— Меня? — вспыхивает немой вопрос в диких глазах Штейнбаха.

Он встает внезапно.

— Тише!

Хозяин берет его за рукав.

На цыпочках они входят в комнату.

В первую секунду он ничего не видит. Слишком темно после гостиной.

Сколько времени прошло? Наверно, никто не может дать себе отчета. Тишина вновь поет и звенит.

Вдруг опять отчетливо и ясно раздается призыв:

— Марк… Марк… Марк…

Штейнбах падает на колени у постели. Падает так стремительно, что Петр Сергеевич встает, потрясенный.

— Я здесь, Маня!!! Я здесь!!

Этот крик отчаяния слышат все.

Как будто в глубокой ночи, в безграничной пустыне донесся к нему этот далекий зов. Зов затерявшейся, гибнущей в Бесконечности одинокой души. Как будто его ответный крик хочет разорвать плотный мрак, хочет победить безбрежные дали, хочет Удержать силой любви и отчаяния, над бездной небытия, медленно погружающуюся в вечную Ночь и Ничто человеческую индивидуальность. Как будто голос его, в котором дрожит и бьется его напряженная, страстная воля, — это последняя ветка над бездной, последняя доска в пучине. Но это все! Все, что надо для спасения…

И по неподвижному лицу Мани бежит первый трепет.

Губы Штейнбаха прильнули к ее руке. И веки умирающей тихонько вздрагивают.

— Маня… Маня… Я здесь!.. Я люблю тебя!.. Я никогда тебя не покину! — говорит он с силой, страстно, в полном самозабвении глядя в черное, неузнаваемое лицо.

И чудо свершается. Как будто голос его перекидывает мост от одного берега к другому. И душа Мани медленно идет назад, на землю, из иного мира, Из царства Молчания и Теней. Из бесконечной дали, развернувшей уже бескрайние горизонты перед гаснущими очами ее души.

Слабый свет скользит по лицу ее. Тень улыбки. Потом глубокий, глубокий вздох…

Все замирают, объятые ужасом. На Петра Сергеевича страшно смотреть.

— Тише… Тише… Она спит…

Он выходит в гостиную и снимает запотевшие очки. И все видят, что по лицу его бегут слезы.

— Маня! — задохнувшись, кричит Соня.

— Спасена…

Женщины кидаются в объятия друг другу и рыдают.

— Тише! Ради Бога! Не погубите ее… Дайте ей покой!

...
Федору Филипповичу Свирскому от Сони

Да, милый дядюшка, она будет жить. Говорят, она выпила опию больше, чем нужно, и это ее спасло. Но это все случайности. Как случайность то, что я слышала стук двери в прихожей и что предчувствие беды толкнуло меня к Мане. Но я все-таки опоздала… У судьбы есть, видно, книги, в которую вписано все, что должно свершиться. Так говорит Штейнбах.

Но смерть была рядом. Мы слышали ее шаги. И это, должно быть, никогда не проходит бесследно для людей.

87